10.09.2010

Кочмогора, Веегора, Чакола, Торома…

Да, Торома. Как же мне понравилось это название. Сильное, твёрдое и в то же время любвеобильное, нежное северное слово. Приближаешься к деревеньке, ждёшь увидеть из-за поворота статные пинежские срубы на высоком угоре, сильных мужиков, дородных баб, розовощёких карапузов, лоснящихся лаек.

 

Ёрзаешь в лодке от нетерпения, подгребаешь всё сильней и сильней… Несколько сохранившихся изб заперты. Печные трубы давно обвалились, и на их месте чернеют металлические. Все они прикрыты сверху то камнем, то ведром. Внутри, сквозь мутные грязные стёкла виднеется рыбацкий скарб, хлам, тряпьё на топчанах, пустые бутылки и немытая посуда. Ни единой живой души. Только бурундук на пеньке с любопытством ждёт приближение незнакомцев и прячется, подпустив к себе метра на два. Нет больше Торомы.

Приходят сюда лишь рыбаки, выгребающие неводом сёмгу. Лов незаконный, но осуждения не вызывающий, пожалуй, ни у кого. Пьют горькую, заедают скупыми консервами да картохой, оставляя красную рыбу на зиму и продажу.

Курга, Кылма, Шотогорка, Пиринемь…

Каблуки сапог мягко пружинят на тропе, ведущей сквозь заброшенное поле. Иду короткой дорогой, указанной местным старичком.

 

Высохший, беззубый, с симпатичным морщинистым лицом и живыми влажными глазами. Он хитро оглядел меня с ног до головы, стрельнул папироску и показал, где свернуть на тропу.

В левой руке держу я сумку с хлебом и водкой, правую вытянул чуть в сторону так, чтобы касалась она редкого ячменя. Колосья мягко бьются в ладонь, стебли пригибаются и вновь выпрямляются позади, за спиной, качаются на легком ветру.

Тропа - наиболее короткий путь к переправе. От местного деревенского магазина. Если в поселке есть магазин, значит посёлок большой, под сотню домов. На полсотни домов магазин держать уже не выгодно. В крайнем случае, в таких населенных пунктах торгуют два дня в неделю, и продукты только под запись. Там, где есть дороги, бывает, курсируют автомагазины. Это, например, ГАЗель, водитель которой сам и отпускает товар. Он знает всех деревенских в лицо и по именам. Даёт в долг. К нему всегда с лаской и любовью. Выходят на дорогу сильно загодя, только бы не пропустить, не проворонить.

С водкой проблем нет. Сложнее с хлебом. Он здесь всегда с жёсткой коркой, и совсем не бывает чёрного. Либо серый, либо белый. Совсем уж редко батон. Магазин, из которого несу я свою нехитрую снедь, большой. И Пиринемь большая. Домов не сосчитать. Два сорта пива, три вида водки, два хлеба, порядка семи видов консервов, рис, греча, макароны. Пара лотков с синей промороженной курицей и котлетами.

 

Непритязателен наш люд деревенский, скромен и непритязателен. Много ли надо?
- Хватает, - ответил старичок. - Главное, чтоб махорка была, остальное мы сами: сварим, перегоним, вырастим или украдём. Да чаёк с сахарочком…
И засмеялся одними только хитрыми своими глазами.

В полузабытых, полуразвалившихся и полужилых деревнях уже не осталось того былого русского величия, трудолюбия и гостеприимства. Но вам тут будут рады. Хотя бы потому, что вы можете привнести в обыденную, тяжёлую и бедную жизнь что-то новое. Хотя бы сигарету. И одно только ваше появление вызовет массу толков и пересудов.

Матвера, Юбра, Ежуга, Михеево, Чикинская…

Церкви с разваливающимися маковками, куполами, сложившимися, словно их кто-то прихлопнул между могучими ладонями. Добротные срубы их могут стоять ещё сотню, а то и больше лет. Но не нужны они деревенскому люду. Здесь, в условиях экстремальных, где народ ещё топчет свою небогатую землю, ещё выстреливает на пропитание в порубленных да выпиленных лесах и вылавливает в реках, где уже не живут, а выживают трудно и больно, на Бога больше не уповают. На Бога ни надежды нет, ни сил не остаётся. Не видят его, не слышат. Иначе давно уже стояли бы церквушки подправленными, подкрашенными, шли бы туда и стар, и млад.

Большевики не тронули, коммунисты не снесли. Погубило время. Новое, беспощадное к деревне, время. И в спину, провожая в путь, тебя уже не крестят. Только глубокие старушки, оглядываясь на развалины, махнут перед собой трижды…
Ни креста, ни ножа.

Ладонь моя сгибает колосья, и колосья вновь выпрямляются. Можно переломить стебель. Но не переломить стебли на всём поле. Можно лишь выжечь. Но не выжечь всех наших полей.

 

Иду по полю я и думаю: может всё же разогнётся северная деревня, выпрямится, станет снова трудолюбивой, статной и гостеприимной, зарозовеют детские щёки, женщины наполнятся любовью и заботой.

Наполнятся реки водами, не иссякнет в них рыба, не иссохнут леса, не переведётся пушнина. И мужик русский вытянется, как тот колос, станет вновь несгибаем, силён и прав.

Как и был правым всегда.